..Я на твоей стороне.. Дорогу переходить не надо..
Дженни -- моя двоюродная бабушка.
Она была истинная
красавица, в самом египетском стиле: головка маленькая, усы длинные, глаза
раскосые, уши круглые, небольшие и крепенькие. Считают, что я на нее похожа,
хотя цвет у нас разный. Говорю я об этом не из хвастовства: просто это
показывает, что обе мы вправе возвести свой род к тем дням, когда у людей
хватало ума нам поклоняться.
Сейчас поклоняются ложным богам, а тогда, в Египте, наших предков чтили
в храмах, и людям вроде бы это приносило больше счастья. Однако время это
ушло, и рассказать я хочу не о том. И все же, когда знаешь, что тебе
поклонялись, как-нибудь это да скажется.
Не буду вас томить: речь пойдет об убийстве.
Такой истории вы еще не читали и не слышали: ведь убили-то меня.
читать дальше
(...)
Если у вас есть дочь, вы меня поймете. Если нету, вспомните, как
маленькие девочки таскают куклу. Некоторые таскают кошку. Они держат ее под
брюхо, так, что верх ее спинки прижимается к груди; передние лапы и голова
свешиваются через руку, а весь наш низ болтается на весу. Неудобно и
унизительно.
Мэри Руа, правда, клала меня иногда на плечи, вроде горжетки. Люди мной
любовались и говорили, что не разобрать, где ее волосы, а где мой мех.
Носила она меня на руках, как младенца, но вниз головой. Это -- самое
неудобное.
Были и другие неудобства, о которых я не хотела говорить, но к слову
скажу. Мне повязывали салфетку и сажали за стол, как даму. Правда, при этом
мне давали молоко и вкусное печенье с тмином, но достоинство мое страдало.
Спать мне полагалось у кроватки Мэри Руа, и я не могла уйти на любимое
кресло, потому что Мэри, если меня не было, страшно плакала. Иногда она
плакала и при мне, причитая: "Мама, мама!" -- слезала, брала меня к себе и
утыкалась лицом мне в бок так, что я еле могла дышать. Мы очень не любим,
когда нас прижимают.
Она плакала и говорила: "Томасина, Томасина, я тебя люблю, не уходи!.."
А я лизала ей лицо, слизывала соленые слезы, пока она не затихнет, не
развеселится -- "Ой, Томасина, щекотно!" -- и не заснет.
И я терпела. Будь это мальчик, я бы давно сбежала, благодарю покорно!
Сбежала бы в лес или нашла других хозяев.
(...)
Я люблю запах лаванды. Запахи еще больше, чем звуки, вызывают хорошие
или дурные воспоминания. Сама не помнишь, отчего когда-то обрадовалась или
рассердилась, но, почуяв запах, снова радуешься или сердишься. Вот как запах
лекарств, исходящий от него.
А лаванда -- запах счастья. Учуяв его, я вытягивала коготки и громко
мурлыкала.
Бывало, миссис Маккензи погладит белье, сложит и не закроет по
забывчивости шкаф. Тут я нырну туда и лягу, уткнувшись носом в пахучий
мешочек. Вот это мир, вот это радость! Живи -- не хочу!
(...)
Дальше лежал темный и таинственный лес, там жила Рыжая Ведьма; и тут
он понял, что уже давно думает о том, чтобы пойти к ней, но пугается: очень
уж это опасно.
Люди боялись ходить к той, кого прозвали Рыжей Ведьмой и Безумной Лори,
а больше всех боялись мальчики, вскормленные на сказках и картинках, где
носатые старухи летают на метлах. Идти к ней не стоило, разве что уж очень
понадобится.
Но говорили о ней и другое -- что она никому не вредит, живет одна в
лощине, прядет шерсть, беседует с птицами и зверями, лечит их, кормит,
выхаживает и водит дружбу с ангелами и гномами, которыми, как известно,
лощина просто кишит.
Джорди знал обе версии. Если правда, что олень приходит к ней и ест у
нее с ладони, птицы садятся ей на плечи, рыбы выплывают на ее зов из ручья,
а в сарае за ее домом живут больные звери, которых она подбирает в лощине и
в лесу, или они приходят к ней сами -- не отнести ли ей лягушку?
Он прошел по горбатому мостику и стал подниматься на лесистый холм, за
которым лежала лощина. Кажется, ведьма жила милях в полутора после седых
развалин замка -- лес там был особенно пуст, и такому маленькому мальчику
было страшно идти туда, где в лесной тьме живет какая-то огненная колдунья.
Джорди довольно долго шел по лесу и, наконец, увидел домик колдуньи.
Тогда он остановился и, как подобает бойскауту, решил оглядеться.
Домик был длинный, двухэтажный, и трубы, словно кроличьи уши, торчали
из него. Зеленые ставни были закрыты, и казалось, что домик спит. Сзади
стояло здание повыше, тоже каменное, по-видимому -- бывший амбар или
коровник. Перед самым домиком, на полянке, рос огромный дуб, и ветви его
нависали над крышей. Дубу было лет двести. С нижней ветки свешивался
серебряный колокольчик, а из колокольчика свисала длинная веревка.
Теперь, не двигаясь, Джорди слышал сотни шорохов, тихое, но звонкое
пение и непонятный перестук. "Колдунья колдует!" -- подумал он и чуть не
пополз обратно, но пение зачаровало его, хотя перестук казался все страшней
и непонятней.
Голос звучал чисто и звонко. Мелодии этой Джорди никогда не слышал, но
сейчас, сам не зная почему, закрыл глаза рукой и заплакал. Птицы над ним
угомонились, и в траве мелькнул белый кроличий хвостик.
Джорди Макнэб пополз к дубу. Он положил коробочку у его подножья и тихо
потянул за веревку. Лес огласился нежным звоном, перестук умолк, в домике
что-то зашумело. Джорди кинулся прочь и засел в кустах.
Он услышал заливистый лай и увидел черного скотч терьера, выбегающего
из амбара. Сотни птиц взлетели в воздух, хлопая крыльями. Две кошки -- одна
черная, другая тигровая -- чинно вышли из домика, подняв хвосты, и уселись
на траву. Из чащи показалась косуля, взглянула на домик темными глазами и
юркнула обратно. Солнце сверкнуло на ее мокром носу.
Сердце у Джорди сильно забилось. Он приподнялся было, чтобы убежать, но
любопытство победило страх.
Дверь распахнулась, но Джорди, к своему разочарованию, увидел не
ведьму, а девушку, даже девочку, совсем простую, в бедной юбке и кофте,
толстых чулках и клетчатой шали.
Ведьмой она быть не могла, потому что ведьмы уродливы или прекрасны, а
все же Джорди почему-то не отрывал от нее глаз. Нос у нее был какой-то
умный, рот веселый, и глядя на нее хотелось улыбаться. Сама она улыбалась
нежно и мирно, а серо-зеленые глаза смотрели куда-то вдаль. Волосы ее,
распущенные по спине, как у деревенских девиц, были просто красные, словно
раскаленное железо.
Она отбросила со лба красную прядь, будто смела паутину с мыслей; а
Джорди лежал на животе, притаившись, и любил ее всем сердцем. Он забыл о
колдовстве и чарах, просто любил ее и радовался ей.
Вдруг она издала звонкий клич в две ноты, словно снова зазвенел
колокольчик, и из леса вышел олень. Он пошел к ней по лужайке, а она глядела
на него своим отсутствующим взглядом и нежно улыбалась ему. Остановившись,
он опустил голову и посмотрел на нее так лукаво, что она рассмеялась и
крикнула:
-- Это опять ты звонил? Проголодался?
По-видимому, олень не проголодался, или испугался Джорди, но он вдруг
убежал в лес. Зато гуськом вышли коты и стали тереться об ее ноги. А собака
понеслась к коробочке, понюхала ее и залаяла.
Хозяйка подбежала к ней легко, как олень. Она опустилась на колени,
сложив руки в подоле, заглянула в коробочку, взяла ее и вынула бедную
больную лягушку.
Лягушка лежала у нее на ладони, лапка свисала сбоку. Она осторожно
потрогала ее, поднесла к щеке, сказала: "Ангелы тебя принесли или гномы? Ну,
ничего! Я тебя полечу как смогу",-- вскочила и вошла в дом, захлопнув за
собой дверь.
Дом снова спал, сомкнув веки. Оба кота и собака ушли к себе, птицы
угомонились, одна белка на дереве, над Джорди, еще скакала по ветвям. Джорди
почувствовал легкость и свободу, которых не знал до сих пор. Он встал и
пошел домой через темный лес.
(...)
-- Разрешите, сэр, -- сказал Вилли, -- я посмотрю кошечку...
Мистер Макдьюи обернулся к нему.
-- Не суйтесь, куда не просят! Берите эфир и делайте, что приказано!
Пора кончать, собака ждет.
Пора кончать! Меня кончать! Кончать мою жизнь, мои мысли, чувства,
мечты, радости, все! Я слышала, как Мэри Руа пыталась прорваться ко мне, а
помочь ей не могла. Ах, будь я здорова, я бы прыгнула на него сзади, он бы у
меня поплясал...
-- Вы разрешите... -- сказал Вилли.
-- Папа, не надо, папа пожалуйста-а! -- кричала Мэри Руа.
-- Не плачь так сильно, Мэри Руа! -- взволновался Вилли Бэннок. -- У
меня прямо сердце разрывается. Ты мне поверь, я ей плохо не сделаю.
Какое-то время я не слышала ничего, потом раздался незнакомый голос:
-- Папа! Если ты убьешь Томасину, я никогда не буду с тобой
разговаривать.
-- Хорошо, хорошо! -- отмахнулся он. -- Иди, -- и быстро запер дверь. Я
услышала, как Мэри Руа колотит кулаками и кричит:
-- Папа! Папа! Не убивай Томасину! Пожалуйста! Томасина-а-а! Мистер
Макдьюи сказал:
-- Скорей, Вилли, -- и наклонился над собакой.
Вилли подошел ко мне, налил сладковатой жидкости на тряпку и прижал эту
тряпку к моему носу. Я все хуже слышала, как колотит в дверь Мэри Руа. Еще
раздался отчаянный крик:
-- То-ма-си-и-на-а-а-а-а!
И стало темно и тихо. Я умерла.
(...)
Имя мое -- Баст. Я богиня, царившая в Бубасте. Зовусь я владычицей
Востока и звездой утренних небес. Я сокрушила змея Апопа* под священной
сикоморой.
Отец мой -- Ра-Солнце, мать моя -- Хатор-Луна; Нут, богиня небес, --
сестра мне, а брат мой -- Хонсу, изгоняющий злых духов.
Мне поклонялись в храме за 1957 лет до того, как пришел на землю Бог
Христос. Я жила, умерла и воскресла.
Все теперь иначе. Храм мой -- маленький домик, и жрица у меня -- одна.
Зовут ее Лори, и она не так прекрасна, как прежние мои двенадцать жриц: кожа
у нее бесцветная, глаза -- светлые, не темней моих, волосы -- медные слитки.
Но она добра и почтительна и хорошо поет мне хвалу.
Я--в другой стране, и времена теперь другие. Прошло 3914 лет. Снова
1957 год, четвертый год царствования великой властительницы Елизаветы II из
9-й династии. Живу я на севере. Здесь в лесу, у ручья, вернулось мое Ка 9 в
мое тело. Обитатели храма не верят в меня и смеются, когда я зову себя
богиней. Даже имя мое изменилось -- жрица зовет меня Талифой.
Я удивляюсь, что она не распознала моего могущества -- ведь и она одна
из тех, кто им наделен. Живет она скорее в моем мире, чем в человеческом.
Она лечит и утешает лесных зверей. Она беседует с маленьким забытым
народцем, с которым когда-то дружили люди, и с этими новыми богами --
ангелами, архангелами, херувимами и серафимами.
Кроме того, она ткачиха. Ей дают шерсть, она прядет ее, ткет ткани,
шьет одежду и отдает ее фермерам. Они ей платят, а она покупает то, что
нужно для ее лечебницы, и сама трет и варит какие-то лекарства для зверей.
На ее земле летом 1957 года и воскресла я, великая богиня Баст.
Помню день, когда мое Ка снова вошло в мое тело, и Лори перенесла меня
в храм.
Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели
эти -- просто звери, вернее -- звери и птицы: три кошки, несколько котят,
галка, белка и две собаки. Кошки зашипели на меня, собаки залаяли, галка
закричала, белка залопотала.
-- Что ж вы? -- сказала Лори. -- Как не стыдно! Гостью обидели. Простой
кот (как выяснилось, звали его Макмердок) выгнул спину, а другой кот, тоже
простой, но черный (Вулли), подошел ко мне.
-- Кто ты такая? -- спросил он. -- Видишь, нас тут много, не
повернешься. И без тебя тесно.
Я честно ответила:
-- Имя мое Баст-владычица. Отец мой -- Солнце, мать -- Луна. Его имя --
Ра, ее -- Хатор, Меня почитают все люди, и зовусь я звездой Востока.
Котята перестали ловить свой хвост и кинулись к матери, полосатой и
пушистой кошке по имени Доркас.
-- Не слыхал! -- фыркнул Вулли. -- Что-то жирно для облезлой рыжей
котихи...
Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали
-заливались. Галка хлопала крыльями, cобаки катались по земле, белка
взвилась на дерево. Скотч терьер собрался схватить меня за хвост, но я
удачно щипнула его за нос, пускай знает. Мне осталось воззвать к Гору, чтобы
он соколом низринулся с неба и выклевал им печень, и к змею Апопу, и к
Атуму, насылающему болезни.
Но никто не явился на мой зов. Никто не покарал богохульников. Так я
столкнулась впервые с теми, кто не верит в богов. Я не знала, как быть, но
Лори все уладила. Она взяла меня на руки, понесла в храм и устроила мне
святилище у огня. Я приняла ее в жрицы и стала осматриваться. Наш лесной
храм -- странное место. Люди сюда не ходят. Пастухи и фермеры вынимают
зверей из ловушек, кладут под дубом и звонят в серебряный Колокол
Милосердия. Лори выходит из храма и берет зверя.
Кажется, люди боятся Лори, и правильно делают -- она ведь жрица
истинной богини. На стук она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон
Колокола, напоминающий мне звон кимвалов в моем прежнем храме. Вулли (он
хоть и простой кот, но умный) рассказал мне, что Лори нашла Колокол в лесу.
Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости
была королевская рать.
В храме, на первом этаже, комната с камином (мое святилище как
таковое), и еще одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори,
и туда не пускают даже меня.
За храмом каменное строение. Многих черепиц на его крыше не хватает, и
Макмердок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за
своими больными. Там у нее кролик, землеройка, полевые мыши, птенец,
выпавший из гнезда, и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но
Мак сказал мне, что иногда полны они все.
Да, теперь он для меня -- Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас,
большая барыня, дает мне иногда вылизать котят. О своем божественном
происхождении я с ними не говорю, но сама о нем помню и еще явлю мою силу.
Жрица любит меня, гладит, чешет за ухом, поет мне песни. Голос у нее
нежен и чист, как флейты в моем храме, и, закрыв глаза, я переношусь мыслью
в прошлое. Словом, живется мне неплохо. Еды много, только ловить никого не
разрешают, Лори не дает трогать живые создания.
Все шло хорошо, жаловаться было не на что, пока к нам не явился
Рыжебородый...
(...)
-- Томасина!
Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и
открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между
их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели
бумаги, застучали по стене картины.
Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму. В луче
фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру
волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти,
валил его с ног. Он кричал:
-- Мэри Руа! Мэри Руа!
То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала
через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в нее фонариком. Он не
попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и
увидела отца. Рука его была еще занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы
сверкали в струе света, льющегося из двери.
Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не
увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть -- губы ее раскрылись, но
звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех
страхов.
-- Все в порядке, -- кричал он ей. -- Все в порядке, я тут! Тебе
приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.
Он внес ее в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не
плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от
нее дождаться.
-- Это не Томасина, -- беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую,
взбил ей подушку. -- Мы позовем с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка
оба спать.
Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет
громко при нем заплакать.
Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а
складки щек и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой.
Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал
таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.
Сейчас он говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую на
его часовой цепочке.
-- Она не может говорить. Вы это знаете? Макдьюи подавил тошноту и
ответил:
-- Она со мной почти месяц не говорит. Понимаете, она принесла мне
больную кошку, у той был паралич... повредила спинной мозг... У кошки все
лапы отнялись, и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими
она разговаривает.
Доктор Стрэтси кивнул.
-- Так-так... Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.
(...)
Хо-хо, посмотрели бы вы, как я плясала! Я прыгала, летала, парила,
скакала прямо, боком, взвивалась по дереву вверх и спускалась на землю. Я
бегала, прижав уши, а добежав до Лори, затормозила на всем скаку, и меня
занесло в сторону. Перескочив через собственную тень, я села и стала
умываться, а Лори засмеялась и крикнула: "Ой, Талифа, какая же ты смешная!"
Я от радости себя не помнила, потому что ночью, на крыльях ветра, ко
мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего
врага.
Никто ничего не знал, никто меня ночью не видел, я убежала тайком
из-под самого носа у этих глупых собак и кошек, а утром, когда Лори
проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.
Вулли, Макмердок, Доркас и котята вышли поглядеть на меня. Я бегала
кругами -- каждый круг все больше и больше, потом пустилась по прямой
кошачьим галопом. Лапы мои едва касались земли; я, собственно говоря,
летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее ног и стала кататься,
а она смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне брюшко, приговаривая:
"Талифа, да ты сегодня просто взбесилась..."
(...)
Творить чью-то судьбу -- все равно что ткать. В основу характера --
гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти --
мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с
молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов
сердитых, о которых потом жалеют, нити забытьи вещей, забытых дел, дурных
настроений.
Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи
лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате
Лори.
Лори ткала, пальцы ее сновали, и вдруг, схватившись за раму, она
посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
-- Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я
побежала к Лори и потерлась о ее ноги. Она рассеянно погладила меня, но
смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся;
Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят,
но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от нее отойти. Небо
покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я.
(...)
Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или
утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная
рыжей пряхой, которая живет одна и помогает беспомощным? А кто же это --
Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить? Я хотела покарать врага и
не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо
камня, где я ждала. Она шла как слепая. В руке у нее был фонарь, и я
увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнем, запятнаны кровью, а лицо
-- все мокрое от слез.
Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не
залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и
зашипели на меня.
-- Что случилось? -- спросил Вулли. -- Что с Лори? У нее на платье
кровь. Макмердок, который, как это ни скрывал, все же верил немножко в мою
божественность, громко промяукал:
-- Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!
Я не удостоила его ответом и вошла в дом.
Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько
заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы ее утешить, я
встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую
лицо.
Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины
так не плачут -- без всхлипываний, без всякого звука, просто теплые слезы
текут и текут, как вода.
Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:
-- Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?
Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде -- плододарительнице, или
Артемиде Целомудренной -- кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо
обрыскала, а умолила моего отца осушить ее слезы. Но кто теперь знает?
Может, я ничего не могу?
Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла все грязное и
порванное и помылась; но слезы все так же текли, словно вода. И тут она
сделала что-то странное -- взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго
смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой,
как недавно со мной:
-- Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?
(...)
-- Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.
Откуда-то из темноты до меня донесся несказанно прекрасный запах. Что
это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от
радости? Я подняла голову и принюхалась. Да, откуда-то пахло. Лори мирно
спада, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась -- мне показалось, что мое
потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и
останется.
Дивный запах донесся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в
ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.
(...)
Потом он решился -- читать было нелегко, надпись выцвела -- и разобрал:
"Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена
26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг".
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в
сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее
не убивал! -- твердил он и вдруг подумал: "Кто же написал эти слова?" Тогда
он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и
объявить о том всему свету?
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он
услышал три голоса, они выкликали: "Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду.
Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш -- презрение".
(...)
Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя
самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем
и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней
приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без
жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец,
плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек.
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и,
громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
-- Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
Он встал, ушел и оставил над могилой, на ветке огромного бука,
единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она
видела все, с начала до конца, и осталась довольна.
(...)
Я-- Баст, богиня и владычица! Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
Я -- грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния --
сверканье моих глаз, гром -- мой голос; когда я шевелю усами, трясется
земля, а хвост мой -- лестница в небо.
Я -- госпожа и богиня.
Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознес ко мне молитву. Было
это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в
себе.
Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сем. Сук огромного
бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нем и думаю.
Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг --
Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошел с ума.
Потом он подошел к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он
заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на
колени, а слезы у него так и лились.
И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил
простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела. Ненависть
прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.
(...)
Снова раздался крик -- долгое, жалобное, пронзительное "мяу!". И кто-то
в комнате сказал: "Томасина".
-- Кто сейчас говорил? -- крикнул Эндрью.
Усы у Вилли Бэннока взметнулись кверху, глаза сверкнули.
-- Она! -- закричал он. -- Она сама!
Молния сверкнула так, что лампы и свечи обратились в незаметные
огоньки. Все увидели в окне мокрую рыжую кошку.
-- Томасина! Томасина! -- вскричали разом Мэри Руа и миссис Маккензи.
Девочка указывала пальцем на снова потемневшее окно.
-- Господи помилуй! -- сказала миссис Маккензи. -- Кошка пришла с того
света за нашей девочкой...
Первым разобрался, в чем дело, здравомыслящий Вилли Бэннок.
-- Она живая! -- крикнул он. -- Да пустите вы ее сюда!
-- Миссис Маккензи, -- хрипло и тихо сказал Эндрью, чтобы не спугнуть
Томасину, -- она вас любит. Откройте окно... только поосторожней. Богом
прошу!
Старая служанка встала, вся трясясь, и осторожно пошла к темному
пустому окну.
Все затихло, только Лори слышала, как сухо и тяжко били крылья
улетающего ангела смерти.
Медленно и осторожно миссис Маккензи открыла окно. В комнату влетели
брызги дождя. Кошки не было.
-- Кис-кис-кис, -- позвала миссис Маккензи. -- Томасина, иди ко мне,
молочка дам!..
-- Талифа, -- заглушил шум ливня нежный голос Лори, -- иди сюда! Иди ко
мне!
Кто-то мягко шлепнулся на пол. Мокрая кошка подошла ближе, открыла рот,
молча здороваясь с людьми, отряхнулась как следует, подняла одну лапу,
другую, третью, четвертую и отряхнула каждую. Практичный Вилли ловко обошел
ее и закрыл окно.
Эндрью Макдьюи казалось, что если он тронет Томасину, она исчезнет как
дым, или рука его просто коснется пустоты. Но все же он поднял ее, и она на
него фыркнула. Она была настоящая, мокрая и злая.
-- Господи! -- сказал он. -- Спасибо. -- И положил кошку на руки к Мэри
Руа. Томасина мурлыкала, Мэри обнимала ее, целовала и не думала умирать.
Слабым, вновь обретенным голосом она выговорила:
-- Папа, папа! Ты принес мне Томасину! Томасину принес, она жива!
Как бы долго ни пришлось ей выздоравливать, все стало на свои места.
Отец ее снова был всемогущим и всеблагим.
-- Ты что-нибудь понимаешь, Лори? -- спросил Эндрью.
-- Да, -- просто отвечала она, нежно улыбнулась и глаза ее засветились
мудростью. Она встала и положила в постель девочку с кошкой. Томасина
принялась мыться. Ей много предстояло сделать -- из лапы шла кровь, два
когтя болтались, но она сперва вылизала шею и щеки своей хозяйки, а потом
без прежней ненависти посмотрела на рыжеволосого и рыжебородого человека с
мокрым лицом.
Гроза утихала вдали. Мэри Руа обняла Томасину, и та отложила свои дела.
Через несколько секунд обе они крепко спали.
Миссис Маккензи и Вилли тоже пошли спать. Дождя уже не было. Кто-то
постучался у входных дверей. Эндрью пошел открывать и увидел отца Энгуса,
осунувшегося после бессонной ночи и одетого в старую сутану. Ветеринар долго
глядел на него. Лицо священника было мирное, и глаза за стеклами очков
смотрели спокойно.
-- Ты уже знаешь, -- сказал Эндрью.
Энгус знал, и не знал. Просто сейчас, ночью, он вдруг ясно понял, что
молитва их услышана.
-- Да, -- отвечал он. -- Она жива и здорова.
-- Она и говорить может.
Энгус кивнул.
-- Томасина к ней вернулась, -- медленно продолжал Эндрью; но Энгус
снова кивнул и сказал:
-- Очень хорошо.
Они вошли на цыпочках в комнату. Лори сидела над спящей девочкой и
спящей кошкой. Улыбка осветила круглое лицо священника.
-- Как у них красиво... -- сказал он.
Тогда Эндрью вспомнил то, что хотел сказать:
-- Лори... -- позвал он.
-- Да, Эндрью?
-- Когда миссис Маккензи открыла окно и позвала Томасину, ты ее тоже
позвала, но как-то иначе. Как ты ее назвала?
-- Талифа.
-- Марк, -- сказал отец Энгус, -- глава 5, стих 35, и далее.
Лори улыбнулась. Эндрью удивленно глядел на них.
-- Скажу по памяти, -- продолжал священник: -- "Приходят от начальника
синагоги и говорят: дочь твоя умерла, что еще утруждаешь Учителя? Но Иисус,
услышав сии слова, тотчас говорит начальнику синагоги: не бойся, только
веруй... Приходит в дом и видит смятение, и плачущих и вопиющих громко. И,
вошед, говорит им: что смущаетесь и плачете? Девица не умерла, но спит..."
Лори все так же улыбалась нежной, загадочной улыбкой; Эндрью пристально
глядел на священника и на нее.
-- "И взяв девицу за руку, -- продолжал Энгус Педди, -- говорит ей:
"талифа куми", что значит "девица, тебе говорю, встань". И девица тотчас
встала и начала ходить".
-- Не понимаю, -- хрипло сказал Эндрью.
-- Она не умерла, она заснула, -- сказала Лори. -- Я видела, как дети
ее хоронят. Когда они ушли, я раскопала могилу. Я боялась, не натворили ли
они чего-нибудь.
-- А-а-х... -- выдохнул Эндрью.
-- Я заплакала, -- говорила Лори, вспоминая тот день. -- Она была такая
несчастная, на шелку, в коробке, совсем как живая. Мои слезы упали на нее, и
она чихнула.
Священник и врач молча слушали ее.
В мозгу ветеринара Макдьюи проносились события того дня: как он
приказал Вилли усыпить кошку, как оба они спешили, собаку надо было
оперировать. По-видимому, загадочный паралич прошел под наркозом, так
бывает.
-- Спасибо, Лори, -- серьезно сказал он.
-- Вы оба, наверное, есть хотите, -- сказала Лори. -- Пойду кашу погрею
и поставлю чай.
Эндрью раскурил трубку. Энгус долго ждал, пока он заговорит, не
дождался и начал первым:
-- Что ж тебя теперь печалит?
-- Да так... -- сказал ветеринар, помолчал и объяснил: -- Значит, это
не чудо...
-- А тебе и жалко! -- заулыбался священник. -- Очень мило с твоей
стороны, меня пожалел. Нет, Эндрью, не чудо. Но ты оглянись, вспомни, как
все хорошо задумано, а?
Эндрью долго курил, потом сказал негромко:
-- Да, Энгус. Ты прав.
На кухне Лори гремела кастрюлями, чайником и сковородкой. Так
распоряжаются в доме, где остаются навсегда.
Она была истинная
красавица, в самом египетском стиле: головка маленькая, усы длинные, глаза
раскосые, уши круглые, небольшие и крепенькие. Считают, что я на нее похожа,
хотя цвет у нас разный. Говорю я об этом не из хвастовства: просто это
показывает, что обе мы вправе возвести свой род к тем дням, когда у людей
хватало ума нам поклоняться.
Сейчас поклоняются ложным богам, а тогда, в Египте, наших предков чтили
в храмах, и людям вроде бы это приносило больше счастья. Однако время это
ушло, и рассказать я хочу не о том. И все же, когда знаешь, что тебе
поклонялись, как-нибудь это да скажется.
Не буду вас томить: речь пойдет об убийстве.
Такой истории вы еще не читали и не слышали: ведь убили-то меня.
читать дальше
(...)
Если у вас есть дочь, вы меня поймете. Если нету, вспомните, как
маленькие девочки таскают куклу. Некоторые таскают кошку. Они держат ее под
брюхо, так, что верх ее спинки прижимается к груди; передние лапы и голова
свешиваются через руку, а весь наш низ болтается на весу. Неудобно и
унизительно.
Мэри Руа, правда, клала меня иногда на плечи, вроде горжетки. Люди мной
любовались и говорили, что не разобрать, где ее волосы, а где мой мех.
Носила она меня на руках, как младенца, но вниз головой. Это -- самое
неудобное.
Были и другие неудобства, о которых я не хотела говорить, но к слову
скажу. Мне повязывали салфетку и сажали за стол, как даму. Правда, при этом
мне давали молоко и вкусное печенье с тмином, но достоинство мое страдало.
Спать мне полагалось у кроватки Мэри Руа, и я не могла уйти на любимое
кресло, потому что Мэри, если меня не было, страшно плакала. Иногда она
плакала и при мне, причитая: "Мама, мама!" -- слезала, брала меня к себе и
утыкалась лицом мне в бок так, что я еле могла дышать. Мы очень не любим,
когда нас прижимают.
Она плакала и говорила: "Томасина, Томасина, я тебя люблю, не уходи!.."
А я лизала ей лицо, слизывала соленые слезы, пока она не затихнет, не
развеселится -- "Ой, Томасина, щекотно!" -- и не заснет.
И я терпела. Будь это мальчик, я бы давно сбежала, благодарю покорно!
Сбежала бы в лес или нашла других хозяев.
(...)
Я люблю запах лаванды. Запахи еще больше, чем звуки, вызывают хорошие
или дурные воспоминания. Сама не помнишь, отчего когда-то обрадовалась или
рассердилась, но, почуяв запах, снова радуешься или сердишься. Вот как запах
лекарств, исходящий от него.
А лаванда -- запах счастья. Учуяв его, я вытягивала коготки и громко
мурлыкала.
Бывало, миссис Маккензи погладит белье, сложит и не закроет по
забывчивости шкаф. Тут я нырну туда и лягу, уткнувшись носом в пахучий
мешочек. Вот это мир, вот это радость! Живи -- не хочу!
(...)
Дальше лежал темный и таинственный лес, там жила Рыжая Ведьма; и тут
он понял, что уже давно думает о том, чтобы пойти к ней, но пугается: очень
уж это опасно.
Люди боялись ходить к той, кого прозвали Рыжей Ведьмой и Безумной Лори,
а больше всех боялись мальчики, вскормленные на сказках и картинках, где
носатые старухи летают на метлах. Идти к ней не стоило, разве что уж очень
понадобится.
Но говорили о ней и другое -- что она никому не вредит, живет одна в
лощине, прядет шерсть, беседует с птицами и зверями, лечит их, кормит,
выхаживает и водит дружбу с ангелами и гномами, которыми, как известно,
лощина просто кишит.
Джорди знал обе версии. Если правда, что олень приходит к ней и ест у
нее с ладони, птицы садятся ей на плечи, рыбы выплывают на ее зов из ручья,
а в сарае за ее домом живут больные звери, которых она подбирает в лощине и
в лесу, или они приходят к ней сами -- не отнести ли ей лягушку?
Он прошел по горбатому мостику и стал подниматься на лесистый холм, за
которым лежала лощина. Кажется, ведьма жила милях в полутора после седых
развалин замка -- лес там был особенно пуст, и такому маленькому мальчику
было страшно идти туда, где в лесной тьме живет какая-то огненная колдунья.
Джорди довольно долго шел по лесу и, наконец, увидел домик колдуньи.
Тогда он остановился и, как подобает бойскауту, решил оглядеться.
Домик был длинный, двухэтажный, и трубы, словно кроличьи уши, торчали
из него. Зеленые ставни были закрыты, и казалось, что домик спит. Сзади
стояло здание повыше, тоже каменное, по-видимому -- бывший амбар или
коровник. Перед самым домиком, на полянке, рос огромный дуб, и ветви его
нависали над крышей. Дубу было лет двести. С нижней ветки свешивался
серебряный колокольчик, а из колокольчика свисала длинная веревка.
Теперь, не двигаясь, Джорди слышал сотни шорохов, тихое, но звонкое
пение и непонятный перестук. "Колдунья колдует!" -- подумал он и чуть не
пополз обратно, но пение зачаровало его, хотя перестук казался все страшней
и непонятней.
Голос звучал чисто и звонко. Мелодии этой Джорди никогда не слышал, но
сейчас, сам не зная почему, закрыл глаза рукой и заплакал. Птицы над ним
угомонились, и в траве мелькнул белый кроличий хвостик.
Джорди Макнэб пополз к дубу. Он положил коробочку у его подножья и тихо
потянул за веревку. Лес огласился нежным звоном, перестук умолк, в домике
что-то зашумело. Джорди кинулся прочь и засел в кустах.
Он услышал заливистый лай и увидел черного скотч терьера, выбегающего
из амбара. Сотни птиц взлетели в воздух, хлопая крыльями. Две кошки -- одна
черная, другая тигровая -- чинно вышли из домика, подняв хвосты, и уселись
на траву. Из чащи показалась косуля, взглянула на домик темными глазами и
юркнула обратно. Солнце сверкнуло на ее мокром носу.
Сердце у Джорди сильно забилось. Он приподнялся было, чтобы убежать, но
любопытство победило страх.
Дверь распахнулась, но Джорди, к своему разочарованию, увидел не
ведьму, а девушку, даже девочку, совсем простую, в бедной юбке и кофте,
толстых чулках и клетчатой шали.
Ведьмой она быть не могла, потому что ведьмы уродливы или прекрасны, а
все же Джорди почему-то не отрывал от нее глаз. Нос у нее был какой-то
умный, рот веселый, и глядя на нее хотелось улыбаться. Сама она улыбалась
нежно и мирно, а серо-зеленые глаза смотрели куда-то вдаль. Волосы ее,
распущенные по спине, как у деревенских девиц, были просто красные, словно
раскаленное железо.
Она отбросила со лба красную прядь, будто смела паутину с мыслей; а
Джорди лежал на животе, притаившись, и любил ее всем сердцем. Он забыл о
колдовстве и чарах, просто любил ее и радовался ей.
Вдруг она издала звонкий клич в две ноты, словно снова зазвенел
колокольчик, и из леса вышел олень. Он пошел к ней по лужайке, а она глядела
на него своим отсутствующим взглядом и нежно улыбалась ему. Остановившись,
он опустил голову и посмотрел на нее так лукаво, что она рассмеялась и
крикнула:
-- Это опять ты звонил? Проголодался?
По-видимому, олень не проголодался, или испугался Джорди, но он вдруг
убежал в лес. Зато гуськом вышли коты и стали тереться об ее ноги. А собака
понеслась к коробочке, понюхала ее и залаяла.
Хозяйка подбежала к ней легко, как олень. Она опустилась на колени,
сложив руки в подоле, заглянула в коробочку, взяла ее и вынула бедную
больную лягушку.
Лягушка лежала у нее на ладони, лапка свисала сбоку. Она осторожно
потрогала ее, поднесла к щеке, сказала: "Ангелы тебя принесли или гномы? Ну,
ничего! Я тебя полечу как смогу",-- вскочила и вошла в дом, захлопнув за
собой дверь.
Дом снова спал, сомкнув веки. Оба кота и собака ушли к себе, птицы
угомонились, одна белка на дереве, над Джорди, еще скакала по ветвям. Джорди
почувствовал легкость и свободу, которых не знал до сих пор. Он встал и
пошел домой через темный лес.
(...)
-- Разрешите, сэр, -- сказал Вилли, -- я посмотрю кошечку...
Мистер Макдьюи обернулся к нему.
-- Не суйтесь, куда не просят! Берите эфир и делайте, что приказано!
Пора кончать, собака ждет.
Пора кончать! Меня кончать! Кончать мою жизнь, мои мысли, чувства,
мечты, радости, все! Я слышала, как Мэри Руа пыталась прорваться ко мне, а
помочь ей не могла. Ах, будь я здорова, я бы прыгнула на него сзади, он бы у
меня поплясал...
-- Вы разрешите... -- сказал Вилли.
-- Папа, не надо, папа пожалуйста-а! -- кричала Мэри Руа.
-- Не плачь так сильно, Мэри Руа! -- взволновался Вилли Бэннок. -- У
меня прямо сердце разрывается. Ты мне поверь, я ей плохо не сделаю.
Какое-то время я не слышала ничего, потом раздался незнакомый голос:
-- Папа! Если ты убьешь Томасину, я никогда не буду с тобой
разговаривать.
-- Хорошо, хорошо! -- отмахнулся он. -- Иди, -- и быстро запер дверь. Я
услышала, как Мэри Руа колотит кулаками и кричит:
-- Папа! Папа! Не убивай Томасину! Пожалуйста! Томасина-а-а! Мистер
Макдьюи сказал:
-- Скорей, Вилли, -- и наклонился над собакой.
Вилли подошел ко мне, налил сладковатой жидкости на тряпку и прижал эту
тряпку к моему носу. Я все хуже слышала, как колотит в дверь Мэри Руа. Еще
раздался отчаянный крик:
-- То-ма-си-и-на-а-а-а-а!
И стало темно и тихо. Я умерла.
(...)
Имя мое -- Баст. Я богиня, царившая в Бубасте. Зовусь я владычицей
Востока и звездой утренних небес. Я сокрушила змея Апопа* под священной
сикоморой.
Отец мой -- Ра-Солнце, мать моя -- Хатор-Луна; Нут, богиня небес, --
сестра мне, а брат мой -- Хонсу, изгоняющий злых духов.
Мне поклонялись в храме за 1957 лет до того, как пришел на землю Бог
Христос. Я жила, умерла и воскресла.
Все теперь иначе. Храм мой -- маленький домик, и жрица у меня -- одна.
Зовут ее Лори, и она не так прекрасна, как прежние мои двенадцать жриц: кожа
у нее бесцветная, глаза -- светлые, не темней моих, волосы -- медные слитки.
Но она добра и почтительна и хорошо поет мне хвалу.
Я--в другой стране, и времена теперь другие. Прошло 3914 лет. Снова
1957 год, четвертый год царствования великой властительницы Елизаветы II из
9-й династии. Живу я на севере. Здесь в лесу, у ручья, вернулось мое Ка 9 в
мое тело. Обитатели храма не верят в меня и смеются, когда я зову себя
богиней. Даже имя мое изменилось -- жрица зовет меня Талифой.
Я удивляюсь, что она не распознала моего могущества -- ведь и она одна
из тех, кто им наделен. Живет она скорее в моем мире, чем в человеческом.
Она лечит и утешает лесных зверей. Она беседует с маленьким забытым
народцем, с которым когда-то дружили люди, и с этими новыми богами --
ангелами, архангелами, херувимами и серафимами.
Кроме того, она ткачиха. Ей дают шерсть, она прядет ее, ткет ткани,
шьет одежду и отдает ее фермерам. Они ей платят, а она покупает то, что
нужно для ее лечебницы, и сама трет и варит какие-то лекарства для зверей.
На ее земле летом 1957 года и воскресла я, великая богиня Баст.
Помню день, когда мое Ка снова вошло в мое тело, и Лори перенесла меня
в храм.
Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели
эти -- просто звери, вернее -- звери и птицы: три кошки, несколько котят,
галка, белка и две собаки. Кошки зашипели на меня, собаки залаяли, галка
закричала, белка залопотала.
-- Что ж вы? -- сказала Лори. -- Как не стыдно! Гостью обидели. Простой
кот (как выяснилось, звали его Макмердок) выгнул спину, а другой кот, тоже
простой, но черный (Вулли), подошел ко мне.
-- Кто ты такая? -- спросил он. -- Видишь, нас тут много, не
повернешься. И без тебя тесно.
Я честно ответила:
-- Имя мое Баст-владычица. Отец мой -- Солнце, мать -- Луна. Его имя --
Ра, ее -- Хатор, Меня почитают все люди, и зовусь я звездой Востока.
Котята перестали ловить свой хвост и кинулись к матери, полосатой и
пушистой кошке по имени Доркас.
-- Не слыхал! -- фыркнул Вулли. -- Что-то жирно для облезлой рыжей
котихи...
Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали
-заливались. Галка хлопала крыльями, cобаки катались по земле, белка
взвилась на дерево. Скотч терьер собрался схватить меня за хвост, но я
удачно щипнула его за нос, пускай знает. Мне осталось воззвать к Гору, чтобы
он соколом низринулся с неба и выклевал им печень, и к змею Апопу, и к
Атуму, насылающему болезни.
Но никто не явился на мой зов. Никто не покарал богохульников. Так я
столкнулась впервые с теми, кто не верит в богов. Я не знала, как быть, но
Лори все уладила. Она взяла меня на руки, понесла в храм и устроила мне
святилище у огня. Я приняла ее в жрицы и стала осматриваться. Наш лесной
храм -- странное место. Люди сюда не ходят. Пастухи и фермеры вынимают
зверей из ловушек, кладут под дубом и звонят в серебряный Колокол
Милосердия. Лори выходит из храма и берет зверя.
Кажется, люди боятся Лори, и правильно делают -- она ведь жрица
истинной богини. На стук она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон
Колокола, напоминающий мне звон кимвалов в моем прежнем храме. Вулли (он
хоть и простой кот, но умный) рассказал мне, что Лори нашла Колокол в лесу.
Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости
была королевская рать.
В храме, на первом этаже, комната с камином (мое святилище как
таковое), и еще одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори,
и туда не пускают даже меня.
За храмом каменное строение. Многих черепиц на его крыше не хватает, и
Макмердок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за
своими больными. Там у нее кролик, землеройка, полевые мыши, птенец,
выпавший из гнезда, и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но
Мак сказал мне, что иногда полны они все.
Да, теперь он для меня -- Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас,
большая барыня, дает мне иногда вылизать котят. О своем божественном
происхождении я с ними не говорю, но сама о нем помню и еще явлю мою силу.
Жрица любит меня, гладит, чешет за ухом, поет мне песни. Голос у нее
нежен и чист, как флейты в моем храме, и, закрыв глаза, я переношусь мыслью
в прошлое. Словом, живется мне неплохо. Еды много, только ловить никого не
разрешают, Лори не дает трогать живые создания.
Все шло хорошо, жаловаться было не на что, пока к нам не явился
Рыжебородый...
(...)
-- Томасина!
Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и
открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между
их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели
бумаги, застучали по стене картины.
Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму. В луче
фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру
волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти,
валил его с ног. Он кричал:
-- Мэри Руа! Мэри Руа!
То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала
через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в нее фонариком. Он не
попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и
увидела отца. Рука его была еще занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы
сверкали в струе света, льющегося из двери.
Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не
увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть -- губы ее раскрылись, но
звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех
страхов.
-- Все в порядке, -- кричал он ей. -- Все в порядке, я тут! Тебе
приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.
Он внес ее в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не
плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от
нее дождаться.
-- Это не Томасина, -- беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую,
взбил ей подушку. -- Мы позовем с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка
оба спать.
Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет
громко при нем заплакать.
Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а
складки щек и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой.
Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал
таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.
Сейчас он говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую на
его часовой цепочке.
-- Она не может говорить. Вы это знаете? Макдьюи подавил тошноту и
ответил:
-- Она со мной почти месяц не говорит. Понимаете, она принесла мне
больную кошку, у той был паралич... повредила спинной мозг... У кошки все
лапы отнялись, и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими
она разговаривает.
Доктор Стрэтси кивнул.
-- Так-так... Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.
(...)
Хо-хо, посмотрели бы вы, как я плясала! Я прыгала, летала, парила,
скакала прямо, боком, взвивалась по дереву вверх и спускалась на землю. Я
бегала, прижав уши, а добежав до Лори, затормозила на всем скаку, и меня
занесло в сторону. Перескочив через собственную тень, я села и стала
умываться, а Лори засмеялась и крикнула: "Ой, Талифа, какая же ты смешная!"
Я от радости себя не помнила, потому что ночью, на крыльях ветра, ко
мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего
врага.
Никто ничего не знал, никто меня ночью не видел, я убежала тайком
из-под самого носа у этих глупых собак и кошек, а утром, когда Лори
проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.
Вулли, Макмердок, Доркас и котята вышли поглядеть на меня. Я бегала
кругами -- каждый круг все больше и больше, потом пустилась по прямой
кошачьим галопом. Лапы мои едва касались земли; я, собственно говоря,
летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее ног и стала кататься,
а она смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне брюшко, приговаривая:
"Талифа, да ты сегодня просто взбесилась..."
(...)
Творить чью-то судьбу -- все равно что ткать. В основу характера --
гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти --
мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с
молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов
сердитых, о которых потом жалеют, нити забытьи вещей, забытых дел, дурных
настроений.
Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи
лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате
Лори.
Лори ткала, пальцы ее сновали, и вдруг, схватившись за раму, она
посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
-- Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я
побежала к Лори и потерлась о ее ноги. Она рассеянно погладила меня, но
смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся;
Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят,
но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от нее отойти. Небо
покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я.
(...)
Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или
утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная
рыжей пряхой, которая живет одна и помогает беспомощным? А кто же это --
Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить? Я хотела покарать врага и
не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо
камня, где я ждала. Она шла как слепая. В руке у нее был фонарь, и я
увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнем, запятнаны кровью, а лицо
-- все мокрое от слез.
Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не
залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и
зашипели на меня.
-- Что случилось? -- спросил Вулли. -- Что с Лори? У нее на платье
кровь. Макмердок, который, как это ни скрывал, все же верил немножко в мою
божественность, громко промяукал:
-- Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!
Я не удостоила его ответом и вошла в дом.
Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько
заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы ее утешить, я
встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую
лицо.
Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины
так не плачут -- без всхлипываний, без всякого звука, просто теплые слезы
текут и текут, как вода.
Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:
-- Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?
Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде -- плододарительнице, или
Артемиде Целомудренной -- кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо
обрыскала, а умолила моего отца осушить ее слезы. Но кто теперь знает?
Может, я ничего не могу?
Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла все грязное и
порванное и помылась; но слезы все так же текли, словно вода. И тут она
сделала что-то странное -- взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго
смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой,
как недавно со мной:
-- Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?
(...)
-- Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.
Откуда-то из темноты до меня донесся несказанно прекрасный запах. Что
это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от
радости? Я подняла голову и принюхалась. Да, откуда-то пахло. Лори мирно
спада, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась -- мне показалось, что мое
потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и
останется.
Дивный запах донесся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в
ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.
(...)
Потом он решился -- читать было нелегко, надпись выцвела -- и разобрал:
"Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена
26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг".
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в
сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее
не убивал! -- твердил он и вдруг подумал: "Кто же написал эти слова?" Тогда
он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и
объявить о том всему свету?
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он
услышал три голоса, они выкликали: "Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду.
Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш -- презрение".
(...)
Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя
самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем
и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней
приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без
жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец,
плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек.
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и,
громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
-- Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
Он встал, ушел и оставил над могилой, на ветке огромного бука,
единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она
видела все, с начала до конца, и осталась довольна.
(...)
Я-- Баст, богиня и владычица! Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
Я -- грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния --
сверканье моих глаз, гром -- мой голос; когда я шевелю усами, трясется
земля, а хвост мой -- лестница в небо.
Я -- госпожа и богиня.
Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознес ко мне молитву. Было
это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в
себе.
Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сем. Сук огромного
бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нем и думаю.
Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг --
Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошел с ума.
Потом он подошел к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он
заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на
колени, а слезы у него так и лились.
И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил
простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела. Ненависть
прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.
(...)
Снова раздался крик -- долгое, жалобное, пронзительное "мяу!". И кто-то
в комнате сказал: "Томасина".
-- Кто сейчас говорил? -- крикнул Эндрью.
Усы у Вилли Бэннока взметнулись кверху, глаза сверкнули.
-- Она! -- закричал он. -- Она сама!
Молния сверкнула так, что лампы и свечи обратились в незаметные
огоньки. Все увидели в окне мокрую рыжую кошку.
-- Томасина! Томасина! -- вскричали разом Мэри Руа и миссис Маккензи.
Девочка указывала пальцем на снова потемневшее окно.
-- Господи помилуй! -- сказала миссис Маккензи. -- Кошка пришла с того
света за нашей девочкой...
Первым разобрался, в чем дело, здравомыслящий Вилли Бэннок.
-- Она живая! -- крикнул он. -- Да пустите вы ее сюда!
-- Миссис Маккензи, -- хрипло и тихо сказал Эндрью, чтобы не спугнуть
Томасину, -- она вас любит. Откройте окно... только поосторожней. Богом
прошу!
Старая служанка встала, вся трясясь, и осторожно пошла к темному
пустому окну.
Все затихло, только Лори слышала, как сухо и тяжко били крылья
улетающего ангела смерти.
Медленно и осторожно миссис Маккензи открыла окно. В комнату влетели
брызги дождя. Кошки не было.
-- Кис-кис-кис, -- позвала миссис Маккензи. -- Томасина, иди ко мне,
молочка дам!..
-- Талифа, -- заглушил шум ливня нежный голос Лори, -- иди сюда! Иди ко
мне!
Кто-то мягко шлепнулся на пол. Мокрая кошка подошла ближе, открыла рот,
молча здороваясь с людьми, отряхнулась как следует, подняла одну лапу,
другую, третью, четвертую и отряхнула каждую. Практичный Вилли ловко обошел
ее и закрыл окно.
Эндрью Макдьюи казалось, что если он тронет Томасину, она исчезнет как
дым, или рука его просто коснется пустоты. Но все же он поднял ее, и она на
него фыркнула. Она была настоящая, мокрая и злая.
-- Господи! -- сказал он. -- Спасибо. -- И положил кошку на руки к Мэри
Руа. Томасина мурлыкала, Мэри обнимала ее, целовала и не думала умирать.
Слабым, вновь обретенным голосом она выговорила:
-- Папа, папа! Ты принес мне Томасину! Томасину принес, она жива!
Как бы долго ни пришлось ей выздоравливать, все стало на свои места.
Отец ее снова был всемогущим и всеблагим.
-- Ты что-нибудь понимаешь, Лори? -- спросил Эндрью.
-- Да, -- просто отвечала она, нежно улыбнулась и глаза ее засветились
мудростью. Она встала и положила в постель девочку с кошкой. Томасина
принялась мыться. Ей много предстояло сделать -- из лапы шла кровь, два
когтя болтались, но она сперва вылизала шею и щеки своей хозяйки, а потом
без прежней ненависти посмотрела на рыжеволосого и рыжебородого человека с
мокрым лицом.
Гроза утихала вдали. Мэри Руа обняла Томасину, и та отложила свои дела.
Через несколько секунд обе они крепко спали.
Миссис Маккензи и Вилли тоже пошли спать. Дождя уже не было. Кто-то
постучался у входных дверей. Эндрью пошел открывать и увидел отца Энгуса,
осунувшегося после бессонной ночи и одетого в старую сутану. Ветеринар долго
глядел на него. Лицо священника было мирное, и глаза за стеклами очков
смотрели спокойно.
-- Ты уже знаешь, -- сказал Эндрью.
Энгус знал, и не знал. Просто сейчас, ночью, он вдруг ясно понял, что
молитва их услышана.
-- Да, -- отвечал он. -- Она жива и здорова.
-- Она и говорить может.
Энгус кивнул.
-- Томасина к ней вернулась, -- медленно продолжал Эндрью; но Энгус
снова кивнул и сказал:
-- Очень хорошо.
Они вошли на цыпочках в комнату. Лори сидела над спящей девочкой и
спящей кошкой. Улыбка осветила круглое лицо священника.
-- Как у них красиво... -- сказал он.
Тогда Эндрью вспомнил то, что хотел сказать:
-- Лори... -- позвал он.
-- Да, Эндрью?
-- Когда миссис Маккензи открыла окно и позвала Томасину, ты ее тоже
позвала, но как-то иначе. Как ты ее назвала?
-- Талифа.
-- Марк, -- сказал отец Энгус, -- глава 5, стих 35, и далее.
Лори улыбнулась. Эндрью удивленно глядел на них.
-- Скажу по памяти, -- продолжал священник: -- "Приходят от начальника
синагоги и говорят: дочь твоя умерла, что еще утруждаешь Учителя? Но Иисус,
услышав сии слова, тотчас говорит начальнику синагоги: не бойся, только
веруй... Приходит в дом и видит смятение, и плачущих и вопиющих громко. И,
вошед, говорит им: что смущаетесь и плачете? Девица не умерла, но спит..."
Лори все так же улыбалась нежной, загадочной улыбкой; Эндрью пристально
глядел на священника и на нее.
-- "И взяв девицу за руку, -- продолжал Энгус Педди, -- говорит ей:
"талифа куми", что значит "девица, тебе говорю, встань". И девица тотчас
встала и начала ходить".
-- Не понимаю, -- хрипло сказал Эндрью.
-- Она не умерла, она заснула, -- сказала Лори. -- Я видела, как дети
ее хоронят. Когда они ушли, я раскопала могилу. Я боялась, не натворили ли
они чего-нибудь.
-- А-а-х... -- выдохнул Эндрью.
-- Я заплакала, -- говорила Лори, вспоминая тот день. -- Она была такая
несчастная, на шелку, в коробке, совсем как живая. Мои слезы упали на нее, и
она чихнула.
Священник и врач молча слушали ее.
В мозгу ветеринара Макдьюи проносились события того дня: как он
приказал Вилли усыпить кошку, как оба они спешили, собаку надо было
оперировать. По-видимому, загадочный паралич прошел под наркозом, так
бывает.
-- Спасибо, Лори, -- серьезно сказал он.
-- Вы оба, наверное, есть хотите, -- сказала Лори. -- Пойду кашу погрею
и поставлю чай.
Эндрью раскурил трубку. Энгус долго ждал, пока он заговорит, не
дождался и начал первым:
-- Что ж тебя теперь печалит?
-- Да так... -- сказал ветеринар, помолчал и объяснил: -- Значит, это
не чудо...
-- А тебе и жалко! -- заулыбался священник. -- Очень мило с твоей
стороны, меня пожалел. Нет, Эндрью, не чудо. Но ты оглянись, вспомни, как
все хорошо задумано, а?
Эндрью долго курил, потом сказал негромко:
-- Да, Энгус. Ты прав.
На кухне Лори гремела кастрюлями, чайником и сковородкой. Так
распоряжаются в доме, где остаются навсегда.
@темы: ..кое-что из старых книг..
-
-
22.06.2009 в 21:36красавица, в самом египетском стиле: головка маленькая, усы длинные
сначала как-то офигел... красавица с усами? о__О
и только потом дошло, что речь идет о кошке х)
-
-
24.06.2009 в 01:44-
-
28.06.2009 в 15:36Да, я тоже сначала не включилась)))
-
-
28.06.2009 в 15:36а то? хочешь, дам почитать?
-
-
29.06.2009 в 10:35-
-
01.07.2009 в 15:54-
-
01.07.2009 в 19:06-
-
04.07.2009 в 15:45-
-
04.07.2009 в 21:10-
-
11.07.2009 в 16:41я теперь тоже..)
-
-
09.11.2010 в 17:34